В РГБ, по наводке шаламоведа Дмитрия Нича, обнаружился майский номер газеты «Русская мысль» за 1987-й год, с не переиздававшимся и не попавшим в собрание сочинений публицистическим очерком Варлама Шаламова. Он называется «Мария Вениаминовна, любительница стихов».
Сам рассказ написан не ранее июля 1967 года. Это характерное для Шаламова того времени рассуждение о поэзии и разных границах её восприятия, о религии и ханжестве, жесткий и критический текст.
«Мария Вениаминовна» из рассказа – знаменитая пианистка Мария Юдина (1899–1970) – важная культурная и контркультурная героиня своего времени, прототип одного из персонажей «Козлиной песни» Вагинова и комикбука/фильма «Смерть Сталина». Именно она там записывает вторую «живую» версию фортепианного концерта с оркестром и посылает вождю предсмертный подарок в виде записки с пожеланием скорой кончины.
Мы благодарим Дмитрия Нича за помощь в поисках и подготовке материала и публикуем шаламовский текст без каких-либо изменений и сокращений.
Русская мысль, № 3673, 15 мая 1987, Париж (фотографии газетных страниц в полноразмерном изображении на портале Internet Archive)
Этот неопубликованный рассказ Варлама Шаламова был недавно прислан из России. Печатая без каких-либо изменений и сокращений это живое свидетельство крупного русского писателя о послереволюционной русской культуре, о людях и событиях, мы не можем, к сожалению, не отметить некоторой резкости и пристрастности его оценок.
Варлам Шаламов. Фото: shalamov.ru
Варлам Шаламов
В детстве и юности я прослушал миллион церковных служб разного размера и качества — от предсмертных торопливых исповеданий, спешного отпуска грехов с дорожными дарами до нарочито медлительных великолепнейших пасхальных богослужений с тремя, кажется, епископами — но не запомнил даже верлибра «Отче наш».
В детстве и юности я прослушал миллион пианистов, певцов, скрипачей, виолончелистов и не нашел в себе желания и силы повторить собственной рукой хотя бы «чижик-пыжик». Это — не похвала невежеству, а особенности моего духовного роста, где живая жизнь, самоличное участие в живой жизни ценилось превыше всего — вне религии и вне музыки.
Я не интересуюсь музыкой настолько, чтобы искать в ней какой- то поддержки, опоры духовной или душевной, нравственной или физической. Не представляю себе свое перо у нотной тетради. Исполнительское искусство мне еще более чуждо.
Пишу я стихи с детства, но не музыкальное начало их диктует. Стихи — это особая область человеческой деятельности, особая область словесного искусства, лишь косвенно связанная с любым другим искусством — живописью, скульптурой, архитектурой, танцем, музыкой. Из других муз лично мне более близка живопись — я бываю на выставках, но никогда не бывал ни на одном концерте по собственному желанию. Все это при полном сознании, что стихи рождаются не от музыки, не от других стихов. Стихи рождаются от жизни.
Музыка революции, о которой писал Блок, не имеет ничего общего ни с употреблением гамм, ни с тайнами контрапункта. Кстати, у Блока не было музыкального слуха, и он жадно коллекционировал самые низкопробные романсы, вроде «Дышала ночь восторгом сладострастья», и все такое прочее. В любви к такого рода сочинениям нет ничего зазорного, разумеется. Поэт, гений, каким был Блок, вправе использовать, что так или иначе служит (или может послужить) его высшей цели.
«Шум времени» Мандельштама — это тоже ведь не партитура скрябинского «Прометея». Поэт услышал бы этот шум и без Скрябина.
Однако и «музыка революции», и «шум времени» — понятия вполне конкретные — ритмического рода, возникающие в мозгу поэта, а не музыканта, не композитора.
Пастернак стал поэтом не музыкального начала, а именно этого шума времени, музыки эпохи. Он пытался выразить этот шум, этот голос в стихах и достиг огромных удач, огромных успехов.
Философия Марбургской школы не имела тут никакого значения, равно как и музыка Скрябина. Стихи — это стихи.
В стихах я всегда нуждался, в музыке — никогда.
Я, конечно, знал о бурной общественной деятельности Юдиной, выражаемой в такой своеобразной форме, но отвратительной и неприемлемой для меня — организации панихид, молебнов. Я, правда, не знаю хорошо разницу между панихидой и молебном — что тут за здравие, что за упокой — я твердо не помню. На эти панихиды привлекалось множество моих знакомых — все оплачено — Юдина платит за Бортнянского, но я ни на одной такой панихиде ни в одном московском храме не бывал.
И обращаться к моей душе с помощью церковных песнопений было занятием неблагодарным, обреченным на неудачу.