— Я была на Возвращении имен возле Соловецкого камня, помню октябрьскую промозглую погоду и дождь, холод, много людей, и наше желание все-таки достоять очередь и прочесть имена. Как так вообще вышло, что в 2007 году Мемориал поставил микрофон и люди стали читать имена? Что вас натолкнуло на эту идею, чему вы сопротивлялись или что хотели высказать?

— Как всегда это бывает, трудно точно зафиксировать момент, когда идея сформировалась окончательно, но несколько важных точек я хорошо помню. Мы как Мемориал занимаемся огромной массой погибших, жертв. И, с одной стороны, чрезвычайно важно посчитать, выяснить эти цифры с абсолютной точностью — но при этом когда речь идет о миллионах, есть внутри масштаба какая-то потеря человечности. Меня всегда очень задевает, что занимаясь цифрами, мы всегда под этой угрозой потери индивидуальности, потерей за цифрой — человека. Я могу себе представить сто человек и даже десять тысяч, я даже могу себе представить сто пятьдесят тысяч человек, потому что бывала на демонстрациях такой численности, но представить себе миллион — как людей, а не как цифры, мне сложно. Думаю, что и очень многим людям сложно. В те годы я довольно часто бывала в Германии, и меня всегда трогало, что там все время ищут новые формы такого «возвращения» человека из общего потока памяти. Я помню свое впечатление от Stolpersteine, «Камней преткновения», когда увидела их в первый раз. Есть и другие примеры удивительных памятников, памятники дезертирам, например. Или памятник в Лейпциге убитым евреям — пустой концертный зал с пустыми стульями. В какой-то момент меня саму в Москве как-то так толкнуло: лично я больше не могу это выносить.

Я помню 30 октября годом раньше, в 2006-м. Мы как Мемориал, начиная с момента установки Соловецкого камня, всегда были инициаторами траурного памятного митинга. И даже еще когда камня не было, мы организовали цепочку памяти со свечами вокруг Лубянки. То есть мы были всегда теми, кто обозначал формат того, что там будет происходить. Но от года к году постепенно наше влияние слабело. Это же происходит всегда по чуть-чуть: вроде как в этом году почти тоже самое, что в прошлом. А в следующем опять почти тоже самое, и все равно понемногу изменяется и как вода утекает между пальцев… Помню, что для меня лично последний каплей был как раз 2006 год. Как раз были выборы в московскую городскую думу. 30 октября, идет траурный митинг у Соловецкого камня, мы уже и не ведущие, и публика на трибуне сменилась.

На этом митинге среди выступающих была одна молодая дама, которая то ли метила в депутаты, то ли уже стала московским депутатом, она на меня произвела шоковое впечатление. Она явилась на этот траурный митинг просто ряженая — одета во что-то типа русского национального костюма, на ней разве что кокошника не было. А когда ей дали слово, это выглядело как фарс: она стала бить поклоны в ноги стоящим возле сцены людям. Театрально бьет поклоны в пояс и говорит: я для вас, репрессированных, все сделаю, я депутат московской думы, за ваши права я буду биться. Она сказала такую пламенную речь, и я видела, как люди, которые стояли рядом со мной — а я их очень многих из них знала лично, это пожилые люди, сами жертвы репрессий или их дети — эти люди ей внимали, очаровывались. В этом было столько фальши, столько неприкрытой лжи и лицемерия, что это просто невыносимо было видеть. После митинга я не поленилась написать ей официальное письмо как исполнительный директор Мемориала. За несколько лет до этого прошла монетизация льгот. Мы очень много боролись за права жертв репрессий тогда и проиграли. Людей просто обманули, отняли то, что обещали. Жертвы политических репрессий по закону о реабилитации в качестве компенсации получают унизительно маленькие суммы. Но ведь когда в 1991 году принимали закон о реабилитации, был по сути общественный договор: государство сейчас очень бедное, оно признает факт репрессий и то, что жертвам положена компенсация, но оно просто не в состоянии выплатить достойную адекватную компенсацию. И государство предлагает жертвам получить эту компенсацию растянутой во времени. В результате возникают эти самые льготы — их называют льготами для репрессированных, но на самом деле это не льготы, это просто компенсация. Пошло чуть больше десяти лет и произошел жульнический обман. Люди когда-то согласились на эти пролонгированные компенсации-льготы, а им стали говорить, что всяких льготников теперь слишком много, мы хотим от всех льгот избавиться и монетизируем льготы.

И вот я этой даме в московскую думу написала, что в Москве живут люди — жертвы репрессий. Тогда были еще живы и сами сидельцы. Они нуждаются в том-то и том-то, вполне конкретные требования и просьбы. Помогите. Письмо было очень вежливое, я напоминала ей, что слушала на митинге ее пламенную речь, и вот теперь она может делом показать, как она заботится о людях. Она мне даже не ответила. А для меня это уже стало делом принципа. Мы с коллегами дозвонились в московскую думу. Но ответа не получили. Впрочем, я и не сомневалась, что все это ложь и лицемерие.

И это было толчком — если мне это просто эстетически отвратительно, надо что-то сделать. Невыносимость не только на содержательном, на эстетическом уровне лицемерия и лжи, превращение человека в какую-то безлико-пренебрежительную серую массу. Все это меня завело, а у меня такой характер, что уж если я заведусь, то что-то должно произойти. Что для меня принципиально важно в Возвращении имен . Могут сказать: ну что такого в чтении имен, в 1990-м году, когда открывали Соловецкий камень, тоже читали имена из репродукторов, имена поминают в церкви, ничего такого особенного. Но я считаю, что особенность Возвращения имен именно в том, что мы нашли формат. На самом деле мы создали формат, рамку. Мы предоставили возможность человеку проявить себя. И я очень рада, что возникают еще другие форматы, например, я так же воспринимаю проект Последний адрес. Где снова человек может проявить себя. Мне кажется, что дело сохранения памяти — это наше общее дело. Так же как дело защиты прав человека, а сегодня — дело защиты политзаключенных. Это работы, с которыми можно справиться только вместе. И вот формат участия, формат включения людей нащупался. В этом эта была новизна.

Хорошо помню, как я с этой идеей — с чувством, что просто ух что придумалось! — пришла к моему другу и важному для меня человеку Арсению Рогинскому, а он так несколько скептически: «Ой, Лена, ну вот ты опять что-то такое придумала, не расхлебать нам. Может, вообще не получится». Он был человек очень трезвый и, наверно, масштабы того, что нужно сделать, понял лучше, чем я. У меня-то в начале, надо сказать, вообще была идея, что читать будем столько времени, сколько надо. Надо будет читать восемь–десять дней подряд — будем читать круглые сутки. Жизнь потом внесла свои коррективы, уже вот в обсуждении с коллегами я чуть-чуть пришла в себя и сама себя стала обрезать. Во-первых, стало понятно, что все-таки надо получать разрешение, хотя тогда это было гораздо проще. Нельзя сказать, что мы преодолевали сильные препятствия [в городской администрации], тогда главным препятствием, было то, что в принципе власть совершенно не была готова ни к чему новому, во всем новом чувствовала угрозу. А идеологически тогда никто не смел прямо сказать, что это что-то неправильное. Все говорили: да, конечно, память расстрелянных в Москве, это важно.

Итак, я стала себя ограничивать, и так сформировалась идея. Пусть будет двенадцать часов — с десяти и до десяти. Помню, как Арсений сказал: ну хорошо, а что мы будем делать, если люди не придут, а с десяти и до десяти мы запланировали прочитать сколько-то имен. Я тогда была помоложе, почти двадцать лет назад, говорю ему: не могу себе представить, что прямо сегодня в течении одного дня по своей записной книжке не найду сорок восемь подруг и друзей, которые согласятся на полчаса прийти к камню друг за другом читать имена. Я тогда, конечно, плохо себе представляла чтение на улице в октябрьскую погоду. Сейчас, после уже многолетнего опыта, должна сказать, что полчаса простоять и почитать имена на улице в конце октября это нелегкая задача, это довольно круто. Но тогда мне казалось, что это вообще-то легко. Помню, как я убедила Арсения, говорю: ну ты-то сам же будешь стоять среди этих сорока восьми? Он говорит, я буду. Я: ну смотри, вот нас уже двое, нам осталось найти только сорок шесть. Мы обсуждали это все в комнате в Мемориале, там всегда много людей. Кто-то еще сказал — я тоже буду. Мы только сидя в одной комнате набрали человек шесть или семь. Стало понятно, что сможем. В первый год, когда мы это затевали, конечно, были готовы сами читать и читать по нескольку раз. Но даже в первый год нам не пришлось читать повторно, а в последующие годы иногда и вовсе не успевали прочитать имена сами – так много приходило людей. Некоторые участники приходили специально пораньше, чтоб не стоять в длинной очереди — пожилые люди, которым трудно стоять, ну и так далее. Уже буквально на второй год начал складываться формат.

— Возвращение имен — это возможность увидеть тех, с кем не стыдно стоять в одной очереди. Ты ждешь своей очереди прочитать имена и точно знаешь, что с людьми вокруг как минимум по одному вопросу ты принципиально согласен, у вас нет разногласий по части сохранения памяти о сталинских репрессиях.

— Это действительно так, согласна. И что мне еще очень приятно в этой истории: вот родилась такая идея, а потом очень многие люди в нее, в то, что происходит, добавляют свое. Поэтому мне иногда неловко говорить, что я имела отношение к ее началу. Ведь что еще важно и всегда для нас принципиально — мы не называем свои собственные имена. Мы все в этой очереди остаемся анонимными. Остается за скобками, известный ты человек или неизвестный, и я много раз сталкивалась с тем, что какие-нибудь очень известные люди стоят себе тихонько в этой очереди. Например, я помню, что на меня сильное впечатление произвел стоящий в очереди Василий Аксенов. Аксенов замечательный писатель, прекрасный человек, но в лицо-то его мало кто знал, я вот знала. На меня произвело сильнейшее впечатление, когда он стоял в очереди, вот абсолютно сосредоточенно, молчал, ни с кем не разговаривал, медленно шел, и было просто видно, что у него внутри в этот момент шла работа, может, он какой-то текст внутри себя писал. Или тоже сильное впечатление, когда вот так же в очереди в другой год стоял Борис Акунин, тоже человек известный. И когда пришла его очередь читать, он сказал очень важные слова. Он прочел эти биографии, которые ему достались случайно, и сказал: я теперь должен обязательно исследовать биографию этих людей. Я должен понять, кто были эти люди. Это тоже шаг к вытаскиванию людей из забвения.

— Я тоже помню, как один мой приятель пришел на Возвращение имен, вытащил имя, прочитал его, а потом вернулся домой и изучил, что это за человек.

— У многих людей, не ученых, не историков, просто рефлекс в такой ситуации срабатывает. Попадает тебе в руки какая-то судьба, и ты начинаешь ее исследовать, ощущаешь необходимость разобраться, что же это за человек у тебя в руках. Надеюсь, что в какой-то степени эта акция заставила людей больше поднимать эту тему.

— А ведь людям не давали инструкции: вот, возьми имя, прочитай, а потом иди, поищи. Люди идут и ищут сами.

— Нет-нет, единственное, что мы говорили с самого начала, когда объявляли акцию — это как раз формат, в котором она будет проходить. Мы задали его с самого начала и он, в общем, не меняется. Мы говорили, что приготовим все для участия. А вы, если захотите, придете и прочитаете.