Речь идет о 30 октября 1990 года — открытии Соловецкого камня и событии, которое можно считать предтечей церемонии Возвращения имен. Мы в Рязани узнали о времени и месте, где все это будет происходить, и, естественно, даже не обсуждали, поедем мы или нет. Конечно, мы должны были в этом участвовать.
Нас было около десяти человек — помню Виктора Борисовича Лозинского, Сергея Михайловича Романова, Григория Ивановича Мешкова. Мы приехали утром, привезли с собой разработанный рязанским художником и фотографом первый логотип Рязанского Мемориала – не буква М со свечкой, как позже у Международного Мемориала, а срубленное, как бы окровавленное дерево, из которого прорастает зеленая веточка. Как раз на Лубянке этот логотип увидел директор бывшего Музея революции в Москве, мы с ним познакомились, и после того логотип около года был выставлен в обновленной экспозиции музея. Она действительно была о революции — об общественных изменениях в стране конца 1980-х – начала 1990-х годов.
Точки сбора были в нескольких местах в Москве. Основная — на площади Сретенских ворот, у памятника Надежде Крупской. Вcе началось в 10-11 часов утра. Тогда, конечно, «белых счетчиков» не было, затрудняюсь сказать, сколько было людей. Но на пике — несколько тысяч, это совершенно точно. Люди приехали из многих регионов и привезли плакаты — небольшие штендеры на древках с названиями лагерей – «лагуправлений», «лаготделений». Я помню штендеры лагерей Коми — Воркутлага, Ухтижемлага, Ухтпечлага, а также карагандинского лагеря. А многие сделали плакаты про своих родных — на груди, с фотографиями и короткими биографиями. «Мой отец такой-то, там-то расстрелян».
Мы привезли анкеты репрессированных, которые заполняли люди в Рязани. Мы создавали общий банк данных в Москве. Помню, что передали эти анкеты как раз там, у памятника Крупской. А потом первой достала списки, по-моему, Валентина Тиханова, ставшая впоследствии первым директором музея Мемориала. Она вышла на парапет памятника Крупской и сказала: «Мы хотим сейчас начать читать имена». Из-за толпы ее было плохо видно, но у кого-то нашелся ящик, такой как для голосования — собирали в него какие-то записки. Поставили этот ящик, Тиханова встала на него.
Валентина Тиханова мне сказала: «Андрей, анкеты пока тебе отдам, это же ваши рязанские анкеты, вы можете с них тоже читать». Помню, что у людей со штендером Воркутлага были свои бумажки, свои списки. И мы начали читать имена. Не по два-три имени, как сейчас бывает на церемониях Возвращения имен, а длинными списками. Чтение продолжалось минут 30.
У Тихановой эта идея была, мне кажется, придумана заранее. Мы тоже попытались ~~~~читать имена в рупор, но не очень пошло, мегафон фонил. Но оказалось, что техническое решение было заготовлено. Там был микроавтобус «рафик», а на нем смонтированы мощные усилители. Там, сменяя друг друга, читали несколько человек — явно выбранные специально, у кого хорошая дикция. Я запомнил Андрея Бабушкина – правозащитника, который был еще преподавателем, и у него был поставленный голос, просто как у диктора Левитана. Он читал таким пафосным, патетическим, но и пробирающим, надо сказать, голосом — я видел, как это воздействовало на людей.
В какой-то момент вся эта колонна двинулась шествием по центру. Люди в домах по маршруту открывали окна, смотрели с изумлением и слушали. Некоторые не понимали, что происходит, подходили и спрашивали: «Кто это, что за имена? Погибшие на войне?» – «Нет, от репрессий. Мы идем на Лубянскую площадь». Площади незадолго до этого вернули старое название, переименовали из площади Дзержинского, ну а мы всегда называли ее Лубянкой. «Там будет открытие Соловецкого камня, будет памятник жертвам на Лубянке». Люди изумлялись: «Как это разрешили?», и часть присоединялась к шествию, колонна росла. Впереди ехал этот «рафик».
Среди нас были священники и, так сказать, церковные активисты, воцерковленные верующие. С правой стороны от Соловецкого камня сделали импровизированную сцену и провели молебен — сказав это внятно и громко — о жертвах коммунистического террора. А ведь попытка написать эту формулировку на постаменте у лубянского камня не увенчалась успехом.
У Соловецкого камня я видел и мусульманского священнослужителя, и иудейского тоже. Был кто-то из католических священнослужителей, по-моему, из храма Святого Людовика на Лубянке.
Все люди даже не поместились в сквере. Народ прибывал, кто-то уходил, кто-то приходил. Было много прессы. Было много оперов — думаю, это были КГБшники, их очень было заметно, они и не слишком скрывались. В конце митинга кто-то из КГБ — какой-то высокопоставленный полковник или генерал, без формы — даже пытался выступать. Успел сказать только о том, какое в сталинские годы было количество жертв среди сотрудников НКВД, как злодеи типа Ежова честных работников уничтожали. Это погрязло в шуме и свисте. И он, в общем, сообразил и как-то ушел.
Трое таких сотрудников в штатском подошли к нам. Мы стояли с нашим круглым штендером «Мемориал Рязань». Они говорят: «А что, в Рязани есть Мемориал? Рязань же русский город. А это все еврейские дела». Вот какие приемы они использовали тогда — всякие антисемитские шуточки, подначки. Тогда еще был подъем националистов, они тогда начали тоже объединяться. На открытии камня некоторые русские националисты, имперцы тоже были, с черно-желтым штандартом. То есть были разные люди, разные силы.
На самой Лубянке чтения имен не было. Выступали люди с трибуны — в основном депутаты Моссовета, некоторые депутаты Верховного Совета. Потом выступали политзаключенные — писатель Олег Волков, например. Евгений Евтушенко выступал, читал свои стихи, был Юрий Афанасьев, тогда очень популярный демократический лидер, ректор Историко-архивного института. Конечно, был Лев Пономарев и другие московские мемориальцы. Множество людей там познакомились. Были и сами узники сталинских лагерей, но все-таки к тому времени большинство из них либо уже умерли, либо болели. В основном были дети политзаключенных советской эпохи. И чаще всего, как мне помнится, дочки — очень большое количество пожилых женщин. Они рассказывали: мой папа, мой папа, мой папа, мой папа…
Действо на Лубянке закончилось уже в глубокой темноте. Мы уехали на ночной электричке, вернулись в Рязань уже скорее под утро. Мы были очень воодушевлены, все-таки Соловецкий камень на Лубянке — это был абсолютно знаковый акт! А еще мы увидели, сколько нас — сколько людей тянутся к артикулированию этой правды, скольким она нужна на самом деле.
События 1991 года тут все заслонили, было, надо признать, не до чтений имен. Путч ГКЧП.
В августе 1991-го мы опять оказались в Москве. Кстати, у Белого дома была отдельная баррикада Мемориала. На большом штендере портрет Сахарова, надпись «Мемориал». Но мы не сконцентрировались все в одном месте, у всех была масса друзей и знакомых в разных местах обороны московского Белого дома, ходили туда-сюда.